«Наша Победа»: «Иван Малышев ни одного метра телефонного кабеля не оставил противнику»

Дети и война

(Несвязные воспоминания и размышления

«ребенка войны»)

Вот, наконец, я посетил родимые места, —

тот бедный край,

Где прожил от рожденья до двадцати годов...

Прошла большая жизнь, сменились поколенья,

Переменилось многое в стране и даже в мире,

И я, — свидетель этих перемен, —

рассказываю внукам о нашем прошлом...

Ведь память все хранит...

И, первый в памяти — военный «сорок первый» год ...

Еще весна... Брат закрепил скворечник на березе...

Вот в нем уже скворцы и ласточки под крышей дома...

А мне — пять лет! Начало лета!.. Солнце!..

Каникулы у школьников!.. Но, началась война...

Война не напугала нас; мы знали, —

какая-то война уже была недавно.

Она закончилась, и наш отец с победой

домой вернулся...

Поэтому, вначале нам страшно не было,

нам было интересно.

(Природа каким-то образом ребенка бережет).

Еще Некрасов подметил это и сказал когда-то, что

«... В золотую пору малолетства

Все живое счастливо живет».

Вот мы и жили и, временами,

наверно были счастливы.

(Ведь счастье не бывает постоянно).

Тогда казалось счастьем — поесть, перекусить,—

неважно что, но только, чтобы голод утолить...

(Понятие «голод» необходимо уточнить:

У нас, картошка и капуста были круглый год,

С ограничением был хлеб ржаной, но, зачастую, не было

Ни мяса, ни жиров, ни сладостей и, даже, —

не было зерна или крупы, чтоб приготовить кашу)...

Сказать, что страха вовсе не было — неправда:

Страх нагнетали плачущие люди, — не дети, — взрослые:

Как можно было нам не испугаться при виде

плачущего нашего отца при расставанье с нами?..

Еще страшнее был вид отца позднее,

когда нам привезли его после раненья, —

От страха мы долго не могли понять, что это наш отец...

Изо дня в день мы видели страданье нашей мамы,

Пытавшейся спасти нас, — хотя б от голода...

Были минуты, когда страх взрослых доходил до нас:

Всем было страшно, когда было объявлено

о подготовке к эвакуации: —

Страх был всеобщим и бесконечно-долгим...

Запомнился приказ — «Каждой семье — землянку!» —

Гадали, для чего? — Нам объясняли: —

«Придут враги и все дома сожгут».

Тогда ведь мы не знали, что был приказ нашим войскам —

при отступлении сжигать дома, не оставляя ничего врагу...

«Землянку» нашу помню хорошо:

Мы, дети, играя, залезали в нее почти ползком,

и заполняли все ее пространство;

И возникала мысль: — «А где же будет мама?» ...

Еще картина: холодный зимний день,

Мы собирались выйти на прогулку, но не успели;

Одетыми сидим в избе, и наступает вечер;

Я — старший, мама на работе, брат — или в школе,

или помогает маме на колхозной ферме;

Уже темно, но мы не можем зажечь даже «коптилку», —

Это опасно, и спички мне, поэтому, не доверяют...

Мои сестрички, плача,

просят меня сходить за мамой.

Они уж знают, что с приходом мамы

в избе будет светлее и теплее.

Но я «уже большой», и тоже знаю,

что можно, что нельзя;

И мы сидим... сидим, не видя в темноте друг друга,

лишь ощущая по дыханию...

Мне кажется, так было постоянно —

все нескончаемые дни войны...

Отчетливо запомнилась весна 42-го года:

Фронт снова приближается, и снова — разговоры

о предстоящей эвакуации;

И огород еще пустой, а из продуктов

осталась лишь проросшая картошка,

И потому, мы бродим по болотам,

разыскивая гнезда диких уток,

И по полям — в надежде — найти съедобную траву...

Ждем урожая, — всей семьей работаем на огороде,

рвем свежую крапиву для «борща»,

С опаской наблюдаем, как летают чужие самолеты,

разбрасывают «лживые» листовки

И бомбят железную дорогу «Бологое» — «Рыбинск»

и нашу станцию «Шишково»,

Всем миром провожаем уж не отцов,

а старших братьев на войну,

И изредка встречаем тех, кто возвращался...

Так проходило наше детство, — голодное, тревожное, —

невыносимо долго шла война...

Мой край родной, край торфяных болот,

кустарников, лугов и мелких речек,

Край малых деревень, лежащих по холмам,

И связанных между собой проселками, — родными —

С ромашками вблизи тележной колеи и по обочинам,

С тропинками для пешеходов, едва заметными,

с утоптанной травой и с подорожником...

По тем дорогам шли пешеходы по своим делам,

Перевозилось все, что нужно

для повседневных нужд и про запас:

Свозилась в ригу рожь для молотьбы,

по чердакам и по сараям свозилось сено,

С полей и огородов по домам свозились овощи;

Тянулись в город груженые подводы

и возвращались налегке обратно;

По этим же дорогам к местам боев шли «маршевые роты»,

А им навстречу — обозы с ранеными

и погорельцы из занятых врагом краев...

Картины детства — навечно в нашей памяти:

В то время — перед войной, в войну и позже —

Там было тесно: деревни вдоль дорог

переходили незаметно одна в другую;

Избы деревень ютились среди верб, берез и тополей,

Родные огороды с картофелем, капустой,

морковью, луком, свеклой, огурцами

вплотную примыкали ко дворам;

Поля вокруг, размеченные строго

под «семипольный» севооборот,

Возделывались чисто, аккуратно и радовали глаз;

Особо оберегали рожь,— мы от рожденья знали,

Это — наш хлеб, и вид ржаного поля

нам позволял судить об урожае,

И будем ли мы с хлебом в предстоящий год...

В деревне всему началом всегда был труд, —

Трудом лишь создавалось

и на нем держалось благополучие.

Его основой был человек и с ним его помощник —

трудяга конь, а из орудий было —

Телега, сани, плуг, топор, лопата, коса и серп...

Мы с детства это знали, и, ничему не удивляясь,

вступали в жизнь...

(«Крещеньем» для вступающего в жизнь считалась

Поездка в дальний лес за хворостом. Запомнилось:

Отца уж нет... Брату шестнадцать лет, а мне —

одиннадцать...

Злой мартовский мороз; еще темно, а мы уже в пути.

Дорога — легкой рысью — меньше часа;

замерзли, но терпимо.

Работаем — брат рубит, я ношу, барахтаясь в снегу

по плечи...

За три часа собрали воз, — до пота разогрелись.

Обратная дорога — два часа, — сил нет идти, —

Залез на воз и всю дорогу просидел: —

окоченели ноги

И «отходили» с нетерпимой болью, —

В холодном тазике «отогревал» их со слезами,

выслушивая наставленья мамы...

Крещенье выдержал... И получил бесценный опыт)...

Да, так вступали в жизнь... Тогда так было,

и, наверное, веками — до пота и до крови —

Трудились наши предки на этих землях,

бедных и скупых.

И потому так дорога была эта земля

покинувшим, но помнящим деревню людям:

Ахматова писала, например, как ей

«... все памятна до боли

Тверская скудная земля»,

А Цветаева передавала поклоны «Русской ржи»

из заграницы...

Мы не застали событий начала двадцатого столетия,

А к 1930-ым годам, когда мы появились,

деревня вся была уже «колхозной»...

Сейчас раскритикованы колхозы,

как критикуем мы все прошлое,

Но надо бы признать, что было в том разумное начало, —

В критический момент колхозники, сплотившись,

И сами выжили, и обеспечили победу над врагом...

Но страшная, жестокая война все спутала:

Деревня, спасшая страну, голодная и нищая,

уже после войны сама шла к гибели, —

Измученные люди так не хотели больше жить

и потянулись в город...

Власть не сумела вовремя поправить ход событий: —

На протяжении десятилетий

деревни оставались без людей и погибали...

............................................

Стою на безымянной высоте, в той точке,

где пересекались две дороги:

«Большак», ведущий в город, и наша местная, —

По ней ходили в школу и ездили в соседние деревни...

На этом месте была когда-то кузница...

При коллективизации кузнец был «раскулачен»,

и кузницу перенесли в деревню.

Такого стресса потомственный кузнец не выдержал, —

И вскоре ни кузнеца, ни кузницы не стало...

Воспоминания об этом и сейчас наводят грусть...

Гляжу вокруг и вижу следы окрестных деревень,—

Они заметны по старым тополям, еще не павшим.

(Эти тополя когда-то и мы садили, —

они легко осваивались в наших переулках).

А деревень давно уж нет... Их было много,

Я всех их помню, бывал неоднократно в каждой,

с их жителями был знаком еще по школе...

В раздумьях и воспоминаньях стою, смотрю...

Остановился взгляд на зеленеющем вдали холме, —

Я сразу не узнал, — ведь это кладбище!

Вокруг него лишь редкие березы были раньше ...

Там мой отец, — израненный, больной —

он умер через год после войны;

Мне было десять лет, — я помню,

Как хоронили всей деревней без почестей и лишних слов,

Лишь старый поп дал тайное согласие

«отпеть» неверующего коммуниста...

Что там сейчас? — Еле заметный бугорок и крест —

и многолетняя «трава забвенья»...

. Прости, отец, ты отдал жизнь за нас, мы тебя помним,

Хоть без тебя нам предстояло пережить

нужду и голод послевоенных лет...

Мы выжили и все преодолели...