Задача русского писателя — видеть ловушки жизни

• Опубликовано в №183 от 1.10.2016

На сегодняшний день Алексей Иванов — пожалуй, один из самых популярных российских писателей. Не успели мы насладиться его художественным романом «Ненастье», как он уже представил читателю историко-документальную книгу «Вилы». На подходе у уральского автора роман под названием «Тобол». Совсем недавно Алексей Иванов за свой роман «Ненастье» получил премию «Книга года». С этим же произведением автор — в списке финалистов «Большой книги». 

Не пришёлся ко двору

— Алексей, 10 лет подряд вы отказывались от участия в премиях. И только в этом году мы снова увидели вас в числе соискателей. Почему всё-таки решились?

— Скажу сразу, что в целом я хорошо отношусь к институту литературных премий. Но лично для себя в этом процессе я места не нашёл. Видно, не пришёлся ко двору. Из «Русского Букера» мой роман «Сердце пармы» даже выбросили с нарушением регламента и с формулировкой «За отсутствие признаков романа». Опаньки. К премиям я относился серьёзно, переживал, а напрасная нервотрёпка мне ни к чему. Ну, я и отодвинулся в сторону на десять лет. С опытом я понял, что лауреат премии должен отвечать какому-нибудь из трёх условий: либо быть участником московской литературной тусовки, либо быть лояльным к этой тусовке, либо являться «фигурой компромисса». А я не отвечаю ни одному условию.

Сейчас я начал издаваться в издательстве АСТ в «Редакции Елены Шубиной», и там меня убедили вернуться в премиальный процесс. Я человек вменяемый, потому и вернулся. Посмотрим, что из этого получится, ведь трём волшебным условиям я по-прежнему не соответствую.

— На встрече с читателями вы сказали, что премия — самый верный путь в литературу для молодых авторов…

— Путь в литературу — это тексты. А премии — скорее путь в книгоиздание. Лично я шёл другим путём. Мне не повезло, тринадцать лет я вообще писал в стол и не мог издать ни одной книги. В моем конкретном случае помогло знакомство с Леонидом Юзефовичем.

Алексей Иванов не считает себя плодовитым автором. Хотя за последние три года у него вышло сразу три крупных произведения – «Ёбург» (2014), «Ненастье» (2015) и «Вилы» (2016). Фото. Юлия Зайцева

«Злодеи благодарили меня за книгу»

— Те времена, когда приходилось писать в стол, далеко позади. Сегодня ваши произведения с удовольствием экранизируют. Сериал по роману «Ненастье», как известно, собрался снимать телеканал «Россия».

— Да. Скажу прямо: киношники любят мои романы. Первое предложение по экранизации «Ненастья» я получил ещё до того, как вышла книга. Киностудия хотела купить права, даже не прочитав произведение. Конечно, впопыхах я действовать не стал, а подкопил варианты. В итоге было шесть предложений. Я выбрал канал «Россия», потому что в наше финансово нестабильное время федеральный канал — самый надёжный партнёр. И сейчас уже идёт подготовительная работа. Думаю, летом 2017-го начнутся съёмки.

— В романе место действия очень завуалировано. Хотя есть черты, по которым мы узнаём Екатеринбург. В таком случае, где будет сниматься сериал?

— Вот вы так хитро выразились — «завуалировано», а на самом деле в романе действие происходит во вполне конкретном городе Батуеве. Да, он вымышленный. Как и афганский город Шуррам, и индийский город Винараямпур с деревней Падхбатти, описанные в романе. Много раз слышал, что якобы я написал про Екатеринбург. Ничего подобного. Екатеринбург — город яркий, выразительный, сугубо индивидуальный, узнаваемый, с мощным культурным и историческим бэкграундом, со своими стратегиями жизни. Поэтому я специально не стал помещать его в роман, чтобы не заслонять им то, о чём пишу. Батуев — «никакой» советский город с панельными многоэтажками, с домами культуры, с ЦПКиО, без всяких достопримечательностей. Конечно, история афганцев взята из Екатеринбурга, но она не переписана один в один. В таких случаях принято говорить «по мотивам». Так что снимать сериал могут в любом месте, сохраняющем облик «никакого» советского города.

Фото. Юлия Зайцева

Не надо болтаться у режиссёра под ногами

— На данный момент одна из самых знаменитых экранизаций ваших книг, безусловно, «Географ глобус пропил». А сами вы ею полностью довольны? И вообще, в какой мере принимаете участие в съёмках по вашим произведениям?

— Этим фильмом я очень доволен. Однако в его создании я никакого участия не принимал. Конечно, я общался с режиссёром Александром Велединским и продюсером Валерием Тодоровским, был на съёмках, но ничего не навязывал и не советовал. Например, авторы фильма сами решили снимать на той натуре, которую я описывал в романе: на том же затоне, возле которого жил мой герой, и в той школе, где сам я учился все десять лет. Разумеется, я был только за.

Я считаю, что при экранизации автору лучше держаться в стороне. Если ты доверяешь режиссёру, не надо мешать ему, не надо болтаться у него под ногами и дёргать его за рукава. Пусть он делает, как считает нужным. Зона ответственности писателя — роман, а фильм — зона ответственности режиссёра. Конечно, хочется самому быть и главным режиссёром, и оператором, и все роли сыграть, но это же абсурд.

— По «Ненастью» будут снимать сериал. Вы также отмечали, что это ваш любимый формат. Чем он вас привлекает?

— Сериал сериалу рознь. Моя любимая форма — драматический сериал, но не скетчком или ситком. Суть драматического сериала в том, что в нём сочетаются сразу несколько парадигм. Возьмём, скажем, знаменитую «Игру престолов». В ней фэнтези органично сочетается с историческим натурализмом. Это противоположные художественные системы. Одна — вымысел, другая — гипертрофированная реальность. Однако авторам удалось их совместить, и получился такой продукт, который вызвал ураганный интерес. Или другой пример, хотя многие удивятся: сериал «Ходячие мертвецы». В нём тоже совмещаются несовместимые ранее вещи: полный трэш — зомби, кишки и прочая мясорубка, то есть низкий жанр, и блистательный психологизм, то есть высокий жанр. «Ходячие мертвецы» собрали такую же гигантскую аудиторию, как и «Игра престолов», и вовсе не потому, что там показана всякая дрянь. «Престолы» и «Мертвецы» снова позволяют серьёзно говорить о мире и человеке языком реализма, возвращают традиционному реализму утраченную при постмодерне актуальность. Так что суть нового языка реализма — синтез несовместимого. За этой художественной стратегией я и вижу будущее и кино, и литературы. По этой стратегии я пишу сейчас роман «Тобол» о петровских временах в Сибири, когда на реальной основе и на реальной исторической фактуре будут задействованы фэнтези и политический детектив.

— Возможно, права на ваш роман купят западные кинокомпании?

— Не купят. Роман я пишу по собственному сценарию восьмисерийного фильма, по которому уже началась работа: в Тобольске строят декорации, в Москве подбирают актёров. Например, Петра I будет играть Дмитрий Дюжев, тобольского зодчего Семёна Ремезова — Дмитрий Назаров, а митрополита Филофея — Александр Михайлов. Съёмки начнутся в феврале.

Но российской киноиндустрии тяжело перейти к западному формату производства сериалов. У лучших производителей — например, каналов НВО или АМС — автором сериала является автор идеи, он руководит всем процессом, ему подчиняются и сценаристы, и режиссёры, причём один режиссёр снимает одну-две-три серии, а не весь сериал. Но в российской практике автором фильма является режиссёр, он сам снимает все серии и вмешивается в сценарий, зачастую кардинально. А драматический сериал такого управления не выдерживает: это слишком сложная махина, чтобы с ней на всех этапах справился один человек. Когда наша киноиндустрия перестроится, тогда у нас и появятся сериалы современного формата и качества НВО и АМС.

Ну, а если иностранцы захотят купить у меня права — пожалуйста, я не буду возражать. Правда, не знаю, что предлагать. Я уже все продал (смеётся). Скажем, за экранизацию «Сердца пармы» взялся Сергей Бодров, а он теперь голливудский режиссёр. Он будет снимать кино с привлечением, так сказать, голливудских художественных сил. И его картина предназначена для проката по всему миру. Современный зритель любит фэнтези, а из «Пармы» легко сделать нечто с атмосферой фэнтези, хотя роман исторический.

— Вы как-то говорили, что нет писателя, который бы не хотел, чтобы его экранизировали. Но являются ли современные авторы заложниками этой ситуации, ведь есть риск, что молодые читатели откажутся от прочтения романа после просмотра — просто чтобы не терять времени на одно и то же произведение?

— Безусловно, многие не станут читать роман после просмотра фильма. А многие, наоборот, станут именно из-за кино. Кому-то экранизация непременно не понравится, а для кого-то образы с экрана заслонят образы из книги. Но это неизбежные издержки процесса, который всё равно мощно продвигает книгу. Когда произведение экранизировано, оно начинает жить в культуре в большем объёме. И неважно, хорошая экранизация или плохая. Даже если хорошая с точки зрения автора первоисточника, аудитория в оценках всё равно разделится пополам. Так что негатив зрителей — не аргумент против экранизации.

Фото. Юлия Зайцева

Критики нет. Есть самовыражение критиков

Поверхностные ассоциации выглядят так: роман (кино) про учителя — значит, поставим его в ряд произведений про учителей. Например, сравним с фильмом «Доживём до понедельника». Вывод — роман (кино) про деградацию человека. Всё, приехали. А «Географ» вообще-то отсылает к «Идиоту» Достоевского, но ведь главный герой учитель, а не князь, поэтому отсылка не замечена критиком: думать-то критик не собирался. И произведение получает ложную интерпретацию. Другая стратегия — конспирология. То есть поиск объяснений вне текста. Конспирологическая критика выглядит так: автор, видимо, — алкаш, вот он и написал роман, воспевающий алкашей. Следовательно, в этом произведении извращенная мораль. И мы получаем ложную оценку. Зато критик весь в белом: он разоблачил идеологического диверсанта.

Любому автору, не только мне, хочется нормального разговора о том, что он написал. Поэтому приходится объяснять самому, так сказать, задавать темы и параметры разговора. Если культура нравственно здорова, то разговор с читателем или рефлексия критика существуют в формате апологетического дискурса. Апологетика — это не восхваление, не комплименты, а поиск рациональных обоснований. То есть обсуждение «Почему написано так, а не иначе», а не поучения «Как надо было написать».

— Но далеко не все писатели выходят сегодня к читателю и объясняют смысл новых произведений…

— А не все и понимают, что они написали (смеётся). Помню, когда я только пробился в писатели, один мудрый наставник сказал мне: «Алёша, не удивляйся, среди писателей тоже есть дураки». Конечно, говорить о романах должны не писатели, а читатели и критики. Но читатели дезориентированы критикой, да они и не профессионалы, а критикам просто некогда читать, да и не любят они этого. Представьте, что некоему критику надо раз в неделю давать в своё СМИ обзор из пяти новых книг. Разве он успевает их прочесть? А ему ещё и работать надо по прямому назначению — журналистом, и ещё семья, и тусовка, и Фейсбук. Так что писатели работают за критиков. Зачастую — плохо, это ведь другая профессия. До недавнего времени у нас на всю страну был всего один литературный критик, то есть человек, который зарабатывал только рецензиями и больше ничем, — Лев Данилкин в журнале «Афиша». Журнал позволял ему заниматься полноценным чтением, чтобы были качественные рецензии. Но лет пять назад «Афиша» решила, что это баловство ни к чему, и закрыла отдел рецензий. Всё, профессиональная критика в стране закончилась. И писатели заговорили сами — кто как умеет и кто во что горазд.

— Вы очень, если можно так сказать, плодовитый автор. За один роман вам ещё вручают премии, а вы уже презентуете другой, заканчиваете сценарий. Как организован ваш рабочий процесс?

— Плодовитый автор — тот, у кого в магазине ряд романов длиной в три метра. Когда я стал писателем, московские критики меня предупреждали, что в нынешних условиях нужно выдавать два романа в год, а лучше все четыре. Иначе автора забудут. Я был в тоске и унынии: такие темпы для меня были неприемлемы, и писать больше одного романа в год я не собирался. Я решил: буду работать, как мне органично, и пускай меня забывают. И писал по роману за год или два. За двадцать лет работы появилась дюжина книг. Это не много и не мало, но считать меня плодовитым автором некорректно. А вообще я просто много работаю, не тусуюсь, не бухаю и не трачу времени напрасно.

Справка «ОГ»

Алексей Иванов — писатель, сценарист, культуролог. Он работает в самых разных литературных форматах. «Географ глобус пропил», «Блуда и МУДО», «Общага-на-Крови» и «Ненастье» — современная городская проза. «Золото бунта» и «Сердце пармы» — модернистские исторические романы. «Псоглавцы» и «Комьюнити» — интеллектуальные триллеры. «Горнозаводская цивилизация», «Хребет России» и «Увидеть русский бунт» — масштабные фотокниги о национальной и нестоличной истории.

Иванов окончил факультет истории искусств Уральского государственного университета (Екатеринбург). В 90-е работал учителем, сторожем и гидом-проводником. За это время он написал романы «Общага на крови», «Географ глобус пропил», «Сердце пармы» и тринадцать лет добивался их издания. Первая книга Иванова «Сердце пармы» вышла только в 2003 году. Роман оценили главные литературные критики страны, и Алексей Иванов стал профессиональным писателем. А в 2007 году он организовал собственный продюсерский центр «ИЮЛЬ», который реализует все его проекты в книгоиздании, на телевидении в общественной жизни, представляет интересы автора в театре и кино.

Главная проблема нашего времени — не санцкии, не Украина. А Интернет

— Вы уже много написали о 90-х. Вам больше нравилось жить в то время?

— В девяностые мне приходилось тяжело. Я работал то учителем, то сторожем, то гидом-проводником в турфирме. Но не в этом дело. Девяностые — это не время ностальгии конкретных людей, а то, что в психологии называется «незавершённый гештальт». То, что вы хотели получить, но не получили, и это вас до сих пор мучает. В девяностые нация в целом и люди в частности претерпели большие лишения, но ради чего? Государство отказалось от социальной политики ради построения демократических институтов. И власть их построила, хоть кривые и косые, но построила. В девяностые были созданы институты частной собственности и реальных выборов. Без этого нет нашей нынешней жизни, и в этом мощнейшее созидательное начало девяностых. Но эти институты требовалось совершенствовать. Однако в нулевые годы на страну свалились шальные, незаработанные деньги — нефтедоллары от суперудачной конъюнктуры. И всё, что было создано в девяностые, оказалось заброшенным. Типа как «бабло побеждает зло», бороться больше не надо. Сейчас нефтедоллары иссякли, и мы остались на недостроенных развалинах. Вот нас и мучает досада: за что страдали, почему ничего не доделали? Это и есть «незавершенный гештальт». Нередко он выражается в озлоблении.

Интернет, точнее, соцсети как его квинтэссенция, — великое изобретение, сравнимое с изобретением книгопечатания Гуттенбергом. Ведь печатный станок изменил нашу цивилизацию. Дело не в том, что монахам стало проще переписывать летописи и жития святых. Печатный станок обусловил появление газет, прессы. Вокруг газет, вернее вокруг идеологии, которую транслировала пресса, начало формировать гражданское общество, которого не было в средневековье. Гражданское общество породило буржуазные ценности и весь нынешний западный мир. Так же сейчас влияют на наш мир и соцсети, но мы ещё не можем идентифицировать их влияние, хотя оно уже огромно.

Дело вовсе не в том, что в соцсетях говорят правду — там лгут ещё больше, чем в прессе, а про безграмотность и говорить нечего. Дело в том, что в реальном мире мы начинаем жить так, как живём в соцсетях.

Например, в реальном мире ты должен заслужить право голоса. Если ты не сделал ничего важного для общества, то тебя и слушать не будут. А в соцсетях право голоса даётся всем автоматически. Для права голоса не нужно заслуг или компетенции. Любой девятиклассник, образно выражаясь, может плюнуть на пиджак академику. То есть соцсети отменяют институт авторитета. Но на этом институте держится вся человеческая культура. Отменить авторитеты в культуре — всё равно, что в армии отменить звания. Толпа равных в правах вояк — не армия, она никого не победит. И культура ничего не сможет изменить в нашей жизни, если обрушен институт авторитета. В соцсетях слушают не того, кто авторитетнее, а того, кто заметнее. Это называется медийность. И обществом сейчас рулят уже не знающие, а медийные. Какие-то блогеры, не сделавшие ничего полезного, самозваные специалисты по всем вопросам вдруг оказываются властителями дум, законодателями мод и вершителями судеб.

Так что Интернет — явление амбивалентное. Отрицать его амбивалентность — значит угодить в ловушку, не заметив этого. Об одной такой ловушке я и написал роман «Комьюнити». Мы строим общество потребления, но в этом обществе Интернет, созданный как средство объединения людей, только разъединяет. Например, есть этический императив: ты должен знать то, что тебе не хочется знать. Ты должен знать, что ты умрёшь, что Земля круглая, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, а ты обязан иной раз поступаться своим благом ради ближнего. Но идеология общества потребления утверждает: не потребляй того, чего тебе не хочется. И если Интернет общества потребления «поймёт», чего тебе не хочется знать, ты этого и не узнаешь. Ты будешь жить в приятном информационном мире, сгенерированном Интернетом, который с реальностью имеет мало общего, пока реальный мир не прихлопнет тебя, как комара, газетой. А Интернет потихоньку уже начинает «понимать» людей: появляются рекомендательные сервисы, агрегаторы подстраиваются под вкусы клиентов. Это и есть пресловутое «восстание машин», а вовсе не терминаторы с лазерами. «Девочки, живущие в сети», как пела Земфира, и сетевые сектанты — уже давно обыденность. И такая участь грозит любому, кто перестаёт проблематизировать свое бытие.

Никакая технология не сможет проблематизировать бытие. А писатель может. В этом и заключается роль писателя в XXI веке.