Меньше делаем руками — глупеем

• Опубликовано в №225 от 05.12.2015

Наш недавний собеседник, заведующий отделом поэзии журнала «Урал» Юрий Казарин назвал Майю Никулину одним из двух по-настоящему крупных уральских поэтов. После такой рекомендации захотелось обязательно познакомиться с Майей  Петровной. Она же отнеслась к предложению встретиться без особого энтузиазма: «Я человек непубличный и очень не люблю давать интервью». Однако когда мы предложили поговорить о современном чтении, Майя Петровна тут же согласилась. Оказалось, что эта тема для неё действительно наболевшая. 

— Майя Петровна, когда-то мы считали нашу страну самой читающей.

— И это абсолютная правда. Теперь уже нет, и не будем больше никогда. Мир ушёл в Интернет и говорит там на своём языке. Я 59 лет работаю, и всегда работала в тех местах, где есть книга и читатель — в библиотеке, в издательстве, в школе. Люди занимали очередь на журналы, где печатались Астафьев, Залыгин, Распутин, ибо в те годы полагалось невежливым, некультурным не прочесть то, что написали эти уважаемые во всей стране люди. Прочитывалось всё, что выходило отдельными книгами или печаталось в толстых журналах. Даже в 20–30- е годы прошлого века здесь в культурном обиходе было очень много книг. Можно было прочитать любую. Русская и зарубежная классика была во всех библиотеках. Ведь тогда библиотеки снабжались так, как сейчас и мечтать нельзя. Все они имели обязательный экземпляр. Мы как методический центр ездили по всем уральским библиотекам; как были укомплектованы деревенские библиотеки — никто не поверит. Мы как-то были, по-моему, в Верхотурском районе: в библиотеке плесень под полками, но мы посмотрели — люди читают вполне серьёзную литературу.

— И когда же, на ваш взгляд, начался спад?

— В середине 80-х, когда началось глобальное поругание и отрицание всего советского. Но я скажу, что тех, кто читает самую высокопробную литературу, для которых чтение — это обязательная составляющая их жизни, факт биографии, без которого их жизнь была бы совершенно иной, которые понимают, что читая такую литературу, они приобщаются к высочайшим энергиям, таких всегда было чудовищно мало. Но именно они удерживают высшую планку.

— Но можно хотя бы сказать, что этот тонкий слой сохранился неизменным?

— По-моему, он стал ещё тоньше. Ибо то, что пережила страна в 90-е годы, нанесло нашему культурному уровню чудовищный урон. Самое страшное — были абсолютно размыты критерии того, что такое хорошо и что такое плохо. Было изувечено школьное и институтское образование. Когда я училась в школе, мы читали у Льва Толстого «Детство. Отрочество. Юность», «Казаков», «Войну и мир», «Севастопольские рассказы», «Анну Каренину», «Воскресение». А что касается Александра Сергеевича Пушкина, то наша учительница литературы Мария Львовна на вопрос «Что читать?» поднимала брови и говорила: «Как это что? Всё! Включая письма! Мы говорим о Пушкине, девочки!»… Я была потрясена, когда увидела облегчённый вариант «Войны и мира» объёмом в 76 страниц, а тургеневские «Отцы и дети» на тринадцати страницах. Мир изменился. Люди сели к экранам и нажимают на кнопки. А ведь когда-то люди свои великие тексты проговаривали вслух на память и передавали их из поколения в поколение. На протяжении десяти поколений тексты были живы! Эта культура пала под натиском прогресса — стали печатать книги на станке. Сегодня, через несколько веков, уже книжная культура не скажу, что пала, но сильно подвинулась.

— А вот смотрите, книжная культура, пришедшая на смену говорящей, это же был шаг вперёд? Но тогда тоже были те, кто сокрушался, что с возникновением книг что-то теряется. Интонация в первую очередь. А может, и сейчас происходит прогрессивный переход к новым формам, который мы не в состоянии оценить?

— Это же великое удобство — держать перед собой книгу. И появление этого было неизбежно. При всяком движении вперёд мы многое теряем. А сейчас мы сели к экранам и теряем великую литературу. Когда я сижу в машине, а мне в ухо читают Льва Николаевича Толстого — это не общение с великим текстом. Может быть, это удобно, современно, но от Толстого вам уже мало что достанется.

— Но ведь сейчас у людей читающих есть прекрасная возможность вместо чемодана книг, как бывало прежде, взять с собой в отпуск небольшое устройство с сотнями книг.

— А что у них в этом небольшом устройстве? Я постоянно обращаю внимание, что оставляют люди в аэропортах — женский роман и детектив с кровавой приправой. Я однажды провела такой социологический эксперимент — пять дней, когда люди уходили с пляжа, я смотрела, что осталось под лежаками. Меня поразило, что третью часть от собранного составил Стивен Кинг. А это не высокая литература, а компьютерный роман, который пишется не максимальным напряжением души, а чем-то другим; точно так же, как пустой детектив. Лучше ходить по берегу галечки собирать, чем читать такое. Такое чтение заставляет душу работать в десятую часть её возможностей, а надо, чтобы она работала выше возможностей, что нам и предлагает великая литература. С пелёнок должна быть только великая литература. Есть прекрасные рассказы Юрия Коваля — это прекрасная русская проза. А мы своим детям даём читать книги про Гарри Поттера. Там есть приключенческий азарт, колдовство и всё такое, но язык… Это просто ужасно. Я однажды детям читала Пришвина «Волки — отцы», так ребята стоя слушали. Очень крупные там мысли, но так поданы, что и маленький всё поймёт.

— Вы много лет работаете в школе. Современные ученики уже потерянное для чтения поколение?

— У нас хорошая школа, есть очень интересные дети, которые готовы тебя слушать, но я говорю с ними и чувствую, что связь между нами странная. И тут меня посетила страшная догадка. Спрашиваю: «Кто читал произведение, о котором мы говорим?» Из тридцати человек — три руки. Дети больше не читают. Сейчас главный предмет в школе английский язык. Приходят родители и удивляются, что их дети четыре-пять лет учат английский язык, но до сих пор не говорят на нём. Но почему-то никто не удивляется, что дети по-русски плохо говорят… Это никого не волнует. Когда в 90-е годы, чтобы дети не померли с голоду, принялись таскаться с котомками в Турцию и торговать на улицах, то всё — дети сначала были предоставлены сами себе, а сейчас… Двухлетнему ребёнку выдаётся штучка, в которую он тычет пальчиком и смотрит эти страшилки.

Наша школа начиналась двадцать четыре года назад. Наши первые дети ещё знали, что такое сказка и что такое колыбельная. А это такой роскошный язык, это такое слово. Это бархат и шёлк, нега и любовь, в которых засыпает ребёнок и ему снятся светлые сны. А уже лет десять-пятнадцать назад дети не знали, что это такое. Прививать всё это в школе безнадёжно поздно — читать ему книжки и говорить с ним надо много раньше. Я говорю родителям: «Вы хотите, чтобы ваш ребёнок говорил как Пушкин? Это очень просто сделать. Говорите с ним как Пушкин!». Задавайте вопросы, на которые он мог бы дать не односложные ответы, а отвечал развёрнутыми красивыми фразами. Но родителям же некогда. Они же считают, что посадили ребёнка перед экраном, и теперь у него всё есть. А это какое-то чудовищное разлучение человека с культурой языка, с силой слова. Пространство сказок, бабушкиных прибауток и причетов уже современными детьми не освоено. Это чудовищная потеря! Но дети-то этого не замечают.

— Всё потеряно безвозвратно, или можно всё-таки ещё что-то сделать?

— Мы начинали с того, что брали в нашу школу детей на четвёртом году жизни. И у меня есть очень интересные наработки по такому предмету, как «Языкознание для дошкольников». Дети познают мир и накачивают словарный запас с трёх, а иногда и двух лет до шести-семи. В этом возрасте у детей открыты невероятные способности, прямо какой-то третий глаз. Они слышат то, что самые умные взрослые. Они слышат интонацию — самое мощное в тексте, то, что вгоняет тебя в дрожь. Обычно люди следят за сюжетом, причём каждый видит своё: кто-то читает про Наташу Ростову, красавца Анатоля, князя Андрея, а кто-то только про войну. И ни тот, ни другой не вычитывают то, что хотел сказать Лев Николаевич Толстой. Маленькие дети чувствуют эти таинственные вибрации. Они мне на уроке говорили потрясающие вещи. Вот взять строчки: «Не ветер бушует над бором, не с гор побежали ручьи». И дети мне говорят: «Нет, Майя Петровна, это не про зиму, это про богатырство, про силу нашу». А дальше в той же поэме: «Есть женщины в русских селеньях…», написанное абсолютно в том же ритмическом рисунке. Взрослым это уже до лампочки, но когда это читают дети, то они чувствуют: «Она тоже богатырь». И когда я им рассказала, чем заканчивается поэма («А Дарья стояла и стыла в своём заколдованном сне…»), реакция детей была просто поразительная: «Так значит, он взял её к себе!». Это дети пяти лет. Когда они читают стихотворение «На севере диком стоит одиноко…», они мне говорят: «Это же про нас, про нашу Родину». Воспитать у детей интерес к высокохудожественному слову можно. Только кто этим будет заниматься? А когда семилетним детям дают в школе читать какие-то примитивные фразы — это гибель! Детям в раннем возрасте можно давать только идеальную, безупречную, высокохудожественную классику — Пушкина, Лермонтова, Мандельштама, Гёте, Блока. Они это всё понимают. Естественно, для этого в классе должно быть не тридцать человек, а в два раза меньше. Но сейчас таких уроков в школе нет. Видимо, этого не надо.

— Мы ведь помним, как говорили, что с развитием техники у человека будет больше свободного времени, которое он сможет посвятить саморазвитию. А что на практике? Получилось, что эта самая новая техника не то чтобы не дала больше свободного времени, а наоборот, нас поработила.

— Сейчас ведь дети совершенно освобождены от физического труда. У меня был урок о стреле. С кучей материалов — из древнего эпоса, из Гомера, из сказок. «Что вы можете сказать про стрелу?» В ответ до десяти слов. Тогда я всем даю по палочке, кремнёвому резачку, и мы весь урок вытачивали стрелы. «Рассказывайте, что вы сделали». И уже не десять слов было сказано, а до семидесяти двух! Всё то, что они делали, они могли назвать словом. Без всяких подсказок.

— Так это получается, что чем меньше мы делаем что-то руками, тем…

— Тем мы глупее. Именно так. Я иной раз думаю — может, их шить научить или готовить. Результат-то получается очень наглядный. Мы на уроках корабли делали из веников. Точно так же делался корабль фараонов. И плавали эти веники в тазах, но слов-то ребята накачивали сотни. А попутно были рассказы о тех же фараонах, путешествиях. И это уже не забудется никогда. А когда они из бисера всякие цветочки делают, это же здорово. Потому что сколь тонкую работу выполняют ваши пальцы, столь же тонкую работу выполняет и наш мозг. Но цветочков мало. Нужно, чтобы вместе жили живая работа, вещь, слово и книга. У меня по всему этому учебники написаны, но они же никому не нужны.