Книга-судьба: девятитомник Бунина

• На сей раз письмо в рубрику пришло из Москвы.
• Леонид Бежин, ректор Института журналистики и литературного творчества, писатель:

— Помню, на Колхозной площади (ныне — Сухаревской) был книжный магазин, мимо которого я ездил в школу. Я часто в нём бывал: специально выходил у Колхозной на обратном пути. Но мне никогда не везло. Хорошие книги на прилавках не лежали, а продавались втридорога на книжных толкучках. Одна была у памятника первопечатнику Фёдорову, а другая — на Кузнецком. Время от времени милиция устраивала там облавы, но в общем толкучки процветали и благоденствовали — в отличие от книжных магазинов.

Но однажды мне в моём книжном неслыханно повезло. Это было поистине чудо: осталась нераспроданной подписка на девятитомник Бунина. Бальзака, Стендаля, Диккенса просто сметали, а вот Бунин остался.

Я её, конечно же, сразу купил и стал получать эти дивные красновато-сиреневые тома, которые прочитывал от корки до корки. Каждый том для меня обладал не только порядковым номером, но и своим неповторимым лицом: первый — ранняя лирика, второй — «Антоновские яблоки», четвертый — «Господин из Сан-Франциско», шестой — «Жизнь Арсеньева», седьмой — «Тёмные аллеи». Кажется, я прикосновением ладони мог определить содержание каждого тома.

А какая поэзия, какая проза! Такого я ещё не читал. Голова шла кругом. Я ходил как зачарованный. Передо мной распахивались неведомые ранее поэтические миры. Я открыл для себя, что такое густой мазок и что значит писать живописными сгустками слов — эссенциями. «Чернеет грязь в листве лимонной» — чистейший импрессионизм коровинской школы. «Вдали восторженно рыдает ишак». Я слышал, как ишаки ревут, но чтобы они рыдали, да ещё восторженно… это стало для меня откровением. «Здесь, в старых переулках за Арбатом, совсем особый город…». Я жил в этих переулках, исходил их вдоль и поперёк, но я не подозревал, что о них можно сказать так просто и поэтично.

Словом, жизнь моя перевернулась. Я начал что-то понимать в прозе и заболел ею на всю жизнь. Бунинские отсветы я затем с лёгкостью находил и в «Тихом Доне» Шолохова, и в московских повестях Трифонова, и у Валентина Катаева, и у Владимира Набокова. Собственно, Бунин для меня — ключ к пониманию русской прозы двадцатого века, а при нашей теперешней литературной жизни, утрате нравственных ориентиров, потере всяких критериев художественности — ещё и спасение…