Я — медиум

О роли литературных переводов нас заставила вспомнить почти детективная история с Сэлинджером, которая сейчас активно обсуждается нашими читателями (кстати, вскоре «ОГ» опубликует новые подробности этой истории). Столкнувшись с этой темой, решили поговорить о ней подробнее с самым, пожалуй, известным уральским переводчиком литературных текстов, а также драматургом и поэтом Аркадием Застырцем.

— Переводить я начал… почти случайно, — рассказывает Аркадий. — Есть у Льва Толстого малоизвестный критический очерк «О Шекспире и о драме»… В этих очерках Шекспир подвергается жесточайшей критике… Толстой считал, что это никуда не годная поэзия, да и вообще не поэзия. Надо сказать, Толстой вообще не чувствовал поэтического слога, всё же он прозаик. Так вот, в приложении эта книга содержит тексты Шекспира на французском, которыми и пользовался Лев Николаевич. Я решил их перевести, чтобы убедиться — прав он или не прав. Сделал эти переводы, и, разумеется, не разделил оценок. Потом с французского начал переводить Верлена. Был такой комичный эпизод — на военной кафедре читал его в оригинале (а что там ещё делать?), и начальник кафедры, полковник Кислов (на всю жизнь запомнил!) у меня отнял томик. Так и не вернул — уж не знаю, зачем ему Верлен на французском. Потом я переводил Рембо. Наконец, в 1985 году купил любопытную книгу. Это был Франсуа Вийон. Текст шёл на старофранцузском, параллельно давался подстрочный перевод на современный французский язык. Такая структура помогла мне не сильно исказить оригинал. Если бы был подстрочник русский, отступление от текста было бы большим. Лет десять я занимался Вийоном. В 1995 году книга наконец-то вышла. Это стало возможно благодаря легендарному переводчику — Анатолию Найману (секретарь и соавтор Ахматовой под псевдонимом Леопарди, первый переводчик провансальской лирики, поэт, прозаик. — Прим. «ОГ»). Он прочёл моего Вийона, сказал, что оценивает «удовлетворительно». Но тут же оговорился — «Не отчаивайтесь. Более высокую оценку не заслуживают ничьи переводы Вийона на русский язык». В первом же письме Найман выразил удивление — зачем я взялся за это? Во-первых, это технически неимоверно сложно, во-вторых, «овчинка выделки не стоит». Я тогда его не понял, увы. Понял, когда бросать было поздно — Вийон отвратительный человек, от «общения» с ним я устал очень. Например, «Большое завещание» часто называют «Энциклопедией парижской жизни середины XVI века». Дело в том, что он описывал реальных людей, и практически о всех писал такие гадости, что даже повторять мерзко. Из этого можно представить, каким он был человеком.

— То есть сегодня вы бы не взялись его переводить?

— Однозначно нет. И дело не в технической сложности. Переводческая работа сродни задаче медиума — когда я занимаюсь поэтическим переводом, нужно дух автора вселить в себя. Заговорить его языком, понять его, войти в ту точку пространства и времени, где находился поэт в момент создания стихотворения, и попытаться его заново создать, но в другой языковой среде. Я не хотел бы впускать в себя Вийона.

— Но после этого впустили в себя ещё и маркиза де Сада — вы были первым в России переводчиком его «Философии в будуаре»… Как решились на это?

— Пришёл ко мне Илья Кормильцев. Он тогда участвовал в издании журнала «Микс», к которому в виде приложения выпускались книги. Кормильцева тянуло на всё необычное, и вот он принёс оригинальный текст — копию французской книжки «Философия в будуаре». На русский де Сад действительно до этого не переводился. За два дня и две ночи я её прочитал. Волосы у меня встали дыбом. Я пришёл к Илье и говорю: «Ты что, с ума сошёл? Я не буду это переводить, это же чистейшая порнография. И ты меня сделаешь соучастником своего преступления, и нас всех посадят. В Уголовном кодексе, если ты не забыл, есть статья за распространение порнографии, и она успешно применяется…». С этими словами я отдал текст Илье обратно. Поясню — стоял 1987 год, и мне реально было страшно. Он, конечно, начал говорить, что у них есть свой юрист и все проблемы будут улажены. Но это ладно. Главное — я не знал, как решить литературную задачу и всё это переводить. Там сплошь и рядом обсценная лексика, которая в нашем языке табуирована. А во французском это практически часть литературного языка. Ухо француза этот текст воспринимает совсем иначе. По-этому когда наши переводчики применяют мат, они ошибаются — для французов это общеупотребительные слова, а у нас нет. Маркиз де Сад не предполагал, что на лексическом уровне его текст вызовет шок, у него были другие задачи. И как тут быть?

— Но за перевод вы всё же взялись. Кормильцев смог найти нужные слова и убедить?

— Ну, он тоже, конечно, старался, как мог. Но меня, признаться, увлекала эта литературная задача. Мне стало интересно.

— И как вы её решили?

— Обратил внимание, что книга написана в XVIII веке. Я подумал: зачем переводить книгу на современный русский? Я сделал стилизацию и ввёл в текст словечки русского языка XVIII века, которые для современного читателя не имеют оттенка пошлости и не табуированы, но значение-то у них то же самое, и смысл их понятен… Поэтому и называется книга «Любомудрие в будуаре» в моём переводе. В общем, я всё-таки сделал этот перевод. Но вышла книга под псевдонимом — я тогда работал учителем в школе, и если бы старшеклассники прочитали, было бы нехорошо. Но я написал большую статью-предисловие «Запретный плод просвещения», которая вышла под моим настоящим именем.

— Что для переводчика важнее — отличное знание языка или литературный дар?

— Я вам так скажу. Переводчику знать язык в совершенстве вообще необязательно (смеётся). Первостепенен литературный дар. Хорошо известно, что Анна Ахматова великолепно переводила стихи средневековых корейских поэтов, но корейский она вообще не знала. Она работала с подстрочником. Но это признанный и один из лучших переводов. По моему глубокому убеждению, если у переводчика в итоге не получилось стихотворения, способного встать в ряд великих произведений, а просто получился какой-то текст (пусть и довольно точный) — то с задачей он не справился.

— Правильно ли я понимаю, что переведённые на русский язык тексты — это не в чистом виде, например, Шекспир, а Шекспир глазами Пастернака или Маршака или другого переводчика? Насколько вообще личность переводчика отражается в тексте?

— Бывает, что отражается сильно. И это плохо. Переводчик делает колоссальную работу, он, по сути дела, заново пишет произведение, имея только смысл. Заново подбирает слова, синонимы, рифму, попадает в размер… Но он должен это сделать так, будто бы сам Шекспир выучил русский и сделал перевод. У талантливого литературного переводчика на момент работы с текстом пропадает его «я» — мы уже говорили про медиума — так вот, я не преувеличивал. Ни разу.