Спустя 20 лет Андрей Борейко снова стоял за пультом Уральского филармонического оркестра

За 77-летнюю историю Уральского филармонического оркестра у него было всего шесть главных дирижёров. И каждый, независимо от срока пребывания на этом посту, — яркая страница музыкальной культуры области. Начало 90-х, когда оркестр возглавлял Андрей Борейко (на снимке), — время ошеломительных фестивалей, прорывных проектов, отзвуки которых слышны по сей день. Двадцать лет пути дирижёра, работающего по всему миру, не пролегали через Екатеринбург.

Вчера он снова стоял за пультом оркестра Свердловской филармонии. Концертом, в котором прозвучала симфония Малера и фантазия Цемлинского «Русалочка», открылся представительный фестиваль — Второй симфонический форум России.

Разговаривали с Андреем Викторовичем по окончании первой, после долгого перерыва, репетиции с оркестром Свердловской филармонии.

— Мы привыкли, что коллектив — европейского, если не мирового, уровня, каким он Вам показался?

— Действительно, хороший оркестр. Он стал более дисциплинированным, аккуратным, тонко и точно реагирующим. Многое, что я здесь делаю без помощи слов, в других оркестрах требует объяснения.

— Вы сменили на посту «главного» Андрея Чистякова, после вас пришёл Дмитрий Лисс. Хорошее окружение!

— Очень хорошее. Правда, период моей работы был короток. Дирижёр, если нашёл свой оркестр, должен быть с ним долго. Я уехал в начале 90-х. Перспективы казались печальными, не хватило смелости ещё чуть потерпеть. Я из тех, кто верит, что судьба нам посылает сигналы, и надо их уметь читать. Тогда был сигнал из города детства.

— Вы нашли свой оркестр?

— Нет. Наверное, становлюсь более требовательным, мне всё нужно, всё хочется. Всё трудней его найти. Но я не теряю надежду.

— Оркестр и дирижёр — это бесконечный процесс взаимообогащения, взаимодействия?

— Я помню, мой профессор собирался в Бельгию дирижировать, и я по наивности 20-летнего сказал: «Вам-то не надо заниматься...». Он возразил: «Профессии учиться надо всегда, везде. Брать от концерта, от книги, от оркестра, от выставки, от спектакля. А если дирижёр „всё знает“, он перестаёт развиваться. Через какое-то время это начинают чувствовать и оркестр, и публика». Я беру от каждого коллектива, с которым работаю, учусь у каждого. Надеюсь, с годами буду больше отдавать.

— От Уральского филармонического что-то взяли?

— Я много советовался с Моисеем Ауздайчером, концертмейстером оркестра. Он потрясающе владел классическим репертуаром, был представителем другой музыкальной культуры. Самый опытный концертмейстер в моей жизни. Никогда не забуду концерты Якова Шварца, фаготиста, который здесь работал. Годы работы здесь — время, когда казалось: шлюзы открываются, и хлынет музыка, которую не играли и не слышали, так как она была почти запрещена. На наших тогдашних фестивалях я был счастлив исполнять трудную музыку для людей, которые хотели её слушать. Во многих странах она была для многих пыткой, ждали, когда концерт кончится. Публика в Европе, в Америке очень консервативна. А здесь слушали так, что это давало желание и энергию нам.

— Сегодня меломаны страдают от недостатка такой музыки, от засилья академической попсы. Она позволяет заполнять зал, но не развивает слушателя.

— Из-за этого на Западе произошло то, о чём я говорю. Упор делали на продаже зала. А продать легче той публике, которая в очередной раз хочет слушать пятую симфонию Бетховена. Это общемировая тенденция. В канадском Виннипеге было иначе: на фестиваль новой музыки, написанной в последние 30-40 лет, ходила публика, как правило, другие концерты не посещающая — художники, поэты, скульпторы. Для них происходило открытие нового музыкального мира. Мне кажется, в 90-е годы на Урале были такие же прорывные моменты. Это тигель, в котором всё плавится и рождается что-то новое.

— В условиях рынка что первично: продукт или публика? Ведь истинный художник творит, не думает — какой будет зритель и будет ли вообще?

— Конечно, продукт. Выросло целое поколение, воспитанное на рекламных роликах. А раньше покупали не то, что им навязывали, а то, что сами искали, чем интересовались. Я не сторонник коммунистической системы, но какого-то младенца мы с водой выплеснули, конечно. Раньше у людей было больше духовных запросов, хотя в церковь не ходили.

— Сегодня в театрах должность главного режиссёра непопулярна. А как с главными дирижёрами?

— Они есть практически везде. Очень мало оркестров, у которых нет главных дирижёров. Правда, прежде они работали шесть месяцев в году, потом четыре... Я работаю в одном оркестре восемь недель, в другом — 12 в год. Что можно за это время изменить? Душу оркестра? Сердце? Перестроить его? Невозможно.

Профессия главного дирижёра, её наполнение изменились после Второй мировой, когда появилась возможность перемещения по миру. Дирижёры старшего поколения предпочитали жить в одном городе и работать с одним коллективом. Во многом благодаря Герберту фон Караяну профессия дирижёра перестала быть прикладной. Дирижёр — слуга композитора: партитура сама по себе не звучит. Дирижёр должен быть слугой, и необязательно видимым, а сегодня он частенько акцентирует на себе слишком много внимания. Профессия перестала идти внутрь, в глубину, больше внешних проявлений. Дирижёры стали слишком публичными. Для Тосканини не имело значения, в какой машине его привезут на концерт и обратно. В пути он хотел сконцентрироваться, не отвлекаясь на улицу. Я за то, чтобы дирижёр занимался больше музыкой, чем самолюбованием или зарабатыванием на жизнь.

— Умный зритель, слушатель, читатель ждёт от акта искусства момента переосмысления. Часто встречаете новые смыслы в музыке? Или их создаёте?

— Я стараюсь искать их. Мне интересны комбинации сочинений. Обычные симфонические концерты — три-четыре произведения по принципу случайности. Но интереснее программы, где произведения связаны через литературу, экранизацию, либреттиста, когда возникают связи, помогающие воспринять программу как нечто новое. Бесконечный поиск композиторов, пишущих настоящую музыку, в которой я вижу их смыслы, которыми хочется поделиться с публикой. Очень много плохой современной музыки. У тех, кто её пишет, как правило, больше сил, энергии и денег, чтобы её пробивать. Я постоянно слушаю неизвестные имена, многих открываю на Ю-Тубе. Как сто лет назад — пригласить людей во фраках, чтобы они сыграли — мало. Такие концерты должны быть, но не только. Мы предлагаем другие: во время исполнения музыки на экране появляются репродукции картин, чтобы возникал ассоциативный ряд, или дети на сцене рисуют «Жар-птицу» Стравинского, или рождается пантомима под музыкальную класску. Синтез искусств — будущее симфонических концертов. Мир ушёл далеко: у людей столько возможностей посмотреть, послушать, почитать, что если их «затащили» в концертный зал, надо заинтересовать с разных позиций — слуховой, визуальной, ассоциативной. Моей мечтой было и остаётся, чтобы после концерта человек думал о том, что слышал, чтобы перечитал книгу или пересмотрел фильм, ставшие основой для произведения. Тогда концерт продолжается.