Александр Колотурский - директор филармонии, который безумно любит математику

У слова «первый» в словаре много значений: что-то делающий впервые, ставший объектом действия раньше всех, ранее не существовавший, впервые созданный, самый значительный, первенствующий, лучший из всех, отличный. И уж совсем на языке музыки — ведущий основную мелодию. Каждое из определений подходит Свердловской филармонии — во многом первой, во многом лучшей. Всеми своими достижениями последних двух десятилетий она обязана директору — Александру Колотурскому, герою сегодняшней рубрики «Персона».

— Александр Николаевич, недавно умные люди по телевизору спорили, устала цивилизация от культуры или нет…

— Устала от бескультурья. Государству надо сделать так, чтобы культурный, образованный человек ценился в обществе на всех уровнях дороже бескультурного.

— Скажите, в машине у вас какая музыка звучит?

— Радио «Наши песни» или «Эхо Москвы». На дальние расстояния диски ставлю. Лучшая запись — наш оркестр и Борис Березовский, концерт Рахманинова. Успеваю по два раза слушать.

-Вы городской человек или деревенский?

— Деревенский. Мне и сейчас жить за городом комфортнее. Папино село — Городище, красивейшие украинские места, чарующие берега Десны, заливные луга. Когда папа учился в академии, меня «бросали» в деревню на всё лето. Я даже во второй класс там пошёл. Украинский, правда, знал плохо, много казусов было. Впечатления детства храню всю жизнь. Отец, когда вышел на пенсию, дом построил. Твёрдо стоял на земле. Может, поэтому у нас в четырёх поколениях рождаются только мальчики.

— Успеваете работать на земле?

— А кто за меня? Выращиваю картошку. Было шесть сортов, осталось три. У папы любимое место — сад. И у меня есть сад. Отец — профессионал был в этом деле, я по сравнению с ним… Но труд на земле для меня в радость.

— Первые звуки музыки — украинские песни?

— Да… С отцом в академии украинцы учились. Молодые офицеры, когда собирались, чекушку выпьют, салом закусят и всю ночь пели…

— Сало у вас всегда в холодильнике?

— Обязательно. В Ленинграде когда жили, холодильников не было, сало у нас между окнами лежало. В одной руке цибуля (лук — Н.П.), в другой — сало. Это моё детство.

— Солите сами?

— Нет. Брат с Украины привозит. Такое, как там, на Урале не получается. Знаете, чем уральское сало отличается от украинского? У того шкурка как масло, а у здешнего ни за что не прокусишь.

Так вот музыка… Если верить семейной легенде, родители испугались за сына, помешавшегося на математике. Я в пять лет трёхзначные цифры в уме складывал, умножал. И вместо того чтобы отдать меня в математическую школу, они побежали к врачам, которые посоветовали чем-то отвлечь ребёнка. Например, «отдать в музыку». Отец очень музыкальный был, в техникуме занимался самодеятельностью. Во Дворце пионеров, на Невском, нашёл мне педагога, купил аккордеон «Красный партизан». Так я был «отдан в музыку». С шести лет началась моя концертная деятельность: педагог понимал, что нужен выход нашим занятиям, и мы играли в кинотеатре. Я всегда открывал концерт.

— Маленький вундеркинд? Моцарт?

— Да ладно уж, не будем сравнивать! В семь лет меня привели в ленинградскую школу-десятилетку. Взяли только на виолончель. Тогда была нормальная государственная система подготовки: дети жили в интернате, домой — только на воскресенье, а в случае переезда родителей оставались в школе-интернате. Отец-военный не согласился бросать единственного сына, и на этом моё обучение в десятилетке закончилось.

Полька в четыре руки на одной балалайке с отцом, 2006 год. Фото из архива Александра Колотурского.

А математика так и осталась на всю жизнь. Я неравнодушен к ней до сих пор. Красота цифр меня потрясает, я готов сидеть над ними ночами. Когда несколько лет назад в самолёте увидел судоку, меня заинтересовало страшно. Дошёл уже до десятого уровня.

— Если у вас нет начального музыкального образования, как консерваторию закончили?

— Отец всё делал ради меня, даже распределился после академии на меньшую должность, но туда, где была музыкальная школа. Аккордеонов там не оказалось, и я учился на баяне и фортепиано. Потом жили в маленьком посёлке на Дальнем Востоке. Родители нас во-зили за 150 километров раз в две недели в Благовещенск: в два ночи вставали, ехали в поезде, весь день занимались, ночью снова в поезд.

— Нелегко музыка далась.

— Музыка-то легко. Условия — сложные. Потом родители (не только мои) фактически открыли частную музыкальную школу. За свои деньги возили педагога, каждая квартира по очереди становилась классом. Когда заканчивал школу, в Благовещенске открылось музыкальное училище… Поступил, перевелся, окончил в Хабаровске. Учился у Ивана Тимофеевича Шепельского (один из участников знаменитого уральского трио баянистов — Н.П.), он и убедил всех, что я должен пойти в консерваторию.

Уральская государственная консерватория, середина1960-х, до золотого диплома ещё есть время. Фото из архива Александра Колотурского.

— Всё шло к тому, чтобы стать музыкантом?

— Музыкантом точно не мечтал стать. Мне кажется, я вообще об этом не думал. После училища собирался поступать на отделение автоматики и телемеханики в железнодорожный институт. Но… оказался в консерватории. Видимо, способности какие-то были. Готовился быть педагогом, хотя звали в Уральский хор. Побоялся: там надо было играть на слух.

— Это не поощрялось в те годы…

— «Не поощрялось!». Запрещали! Только по нотам. У меня слух был хороший, но навыков никаких. В Асбесте открывалось музыкальное училище, и семь человек распределили туда. В апреле. А в мае пригласили в управление культуры и сказали: «Директор училища уволился. Кто хочет?» Я был очень активный — чемпион Свердловской области по бадминтону, чемпион Хабаровского края по большому теннису среди школьников… Стал директором училища.

— От легендарного директора Свердловской филармонии Николая Марковича она вам досталась с именем? Уважаемая, авторитетная?

— Она была такой, правда. Только между нами был ещё один директор. Когда я пришёл, от былого ничего не осталось. Николай Романович оставил великолепную базу. Но в 1989 году, когда я её возглавил, изменилась страна, наше дело стало сыпаться.

— В мире системы держатся на технологиях, а в нашей стране на личностях. Созданное вашей командой — система, где человеческой фактор неважен?

— Если сознательно разрушать, любая система рухнет. Посмотрим. но хочется надеяться, что Россия не отличается от всего мира, и у нас всё будет зависеть не от человека. Мы любим идти «своим путём». Всё, что не получилось в филармонии, — моменты, когда говорили про наш особый менталитет. Не надо его искать. Технологии работают везде. Люди везде одинаковы. А результаты разные.

Иногда нужно уметь говорить «нет». Фото из архива Александра Колотурского.

— Нынешние филармонические технологии вы ещё в 1992 году привезли из америки. Получив первые успешные результаты переноса американского опыта на российскую почву, со всеми щедро делились опытом, рассказывали и обучали. Почему мало у кого получилось?

— Не верят. Самое главное: система работает только системой. Нельзя взять что-то одно маленькое, один маркетинговый приём, и ждать большого результата. И ещё очень важно: как и любую систему, эту должен строить руководитель, а то подчиненные начинают дёргаться по-новому, а он живёт старыми понятиями. В своё время я обучал директоров ДК гибким досуговым технологиям. Потом звонят: «Мы всё поняли, но нам не дают работать начальники». Провёл деловую игру для руководителей управлений культуры. Звонят они: «Нам зампреды не дают работать». Обучили. По итогам игры они сказали: «Великолепно! Но нам третьи секретари обкома не дадут так работать». Словом, система начинается с головы.

-Проучиться в Америке — условие необходимое, но недостаточное. Если бы не поддержка власти на самом высоком уровне, у вас бы всё получилось?

-Мы начинали в 1991 году. Россель не сразу встал на нашу сторону, долго сопротивлялся. Всё случилось после поездки в 1996 году в Штутгарт. Он увидел концертный зал на 2400 мест, в котором ему не сразу нашлось место, увидел, как принимали наш оркестр, долго аплодируя стоя в финале! Я преклоняюсь перед ним. Он — человек интуитивного стратегического мышления, наши идеи почувствовал.

— Первые годы вы ночевали в филармонии?

— Не первые годы, а первое десятилетие.

— Азарт, кураж, необходимость?

— Необходимость. Собиралась команда. Всё не сразу. В 1993 году была первая структурная перестройка, потом — в 1998–1999-м, последняя — в 2009–2010-м. Система развивается и сама показывает больные точки: что надо изменить, чтобы двигаться дальше.

— Не боитесь, что наступит момент, когда процессы внутри системы станут неконтролируемыми, а она сама — неуправляемой?

— Нет. Мы вводим трёхуровневую систему управления с делегированием полномочий нижним звеньям. Среднее звено — самая большая проблема.

— Вопрос управленческого доверия?

— Умения управлять людьми. Умения управлять делом. Делом должны управлять специалисты среднего звена, а ты должен управлять людьми. Это другие взаимоотношения. Я очень сожалею, что не получил управленческого образования. Есть только практический опыт. А будущее учреждений искусства — управленцы-профессионалы.

— Вы в творческую составляющую филармонии влезаете?

— Ну как сказать… Я сторонник того, чтобы было два лидера. И каждый занимался бы своим делом: один — управлением, другой — творчеством. Наверное, я бы мог стать художественным руководителем филармонии, но принципиально считаю, что нельзя в одном человеке всё соединять. «Ты и умный, и красивый».

— Когда принимаете решение о новом музыкальном проекте, думаете о том, принесёт он прибыль или какой след оставит в культуре?

— На фестивалях заработать невозможно. С 1995 года мы живём по принципу «сколько денег — столько и песен». Мы никогда не получали деньги на идеи. Только недавно удалось убедить власть в необходимости имиджевых проектов. Нам дали первый фонд на Евразийский фестиваль. Он не принесёт дохода. Мы — белые вороны не только в Екатеринбурге, но и в России. Все «вкусные» вещи в мире — проектные работы. Мы — не проектная организация, мы — концертный зал. Это поток, это 250 концертов в год. У проектов другие законы, другие технологии, другие люди. Мы сейчас пытаемся создавать команду с «отдельными» мозгами, с отдельным пиаром, чтобы они занимались только Евразийским фестивалем и Симфофорумом, которыми хотим отвоевать себе место в российском и мировом концертном пространстве.

С музыкантами Уральского академического филармонического оркестра можно не только покорить горы, но и свернуть их (Саас-Фе, Швейцария, 2004 год. Фото из архива филармонии.

— У вас всегда всё получается?

— Конечно, нет. Хотя… Сказать, чтобы что-то совсем не получилось — не могу. Может, малоэффективно или не совсем то. Если что-то начинаем, то, как правило, выходит.

— Математически всё просчитано?

— В системе всё заложено. И очень важно юридическое сопровождение. Неизвестно, что сейчас ценнее и дороже — экономическое или правовое.

— Отчаяние вас посещало когда-нибудь?

— Ну, а как же?! Домой приеду — три рюмки выпью обязательно. Стрессы надо снимать. Переживаю за условия для жизни и развития филармонии в целом, за взаимоотношения в коллективе.

— Когда-нибудь останавливаетесь?

— Нет. Это моя слабость. Не могу остановиться и подумать, поразмышлять. Я не всегда доделываю всё до конца: начали и побежали, надо остановиться, посмотреть, а — нет. Это слабость. Если критически посмотреть, то многие вещи я не довёл до конца.

— Жизнь за городом вас сделала другим?

— Да, спокойнее, размереннее. Может, стал чуть меньше работать. Дома о работе не говорим вообще. Это полезно. Отключаюсь. Правда, бывает, день прошёл, никто не позвонил — беспокоюсь. Позвоню сам. Надо всё время владеть информацией.

— Мозг не разрывает объём этой информации?

— У мозга есть защита, он отрезает что-то. Научился отрезать. Когда был директором училища, приходил домой и ложился с мокрым полотенцем на голове.

— Если бы составляли личный филармонический абонемент, что бы в него вошло?

— Оркестр — без разговоров, немного джаза, как ни странно, что-нибудь романсовое, сентиментальное. Орган — думаю, нет. Хотя всё зависит от исполнителя. Мне нужна аура, чтобы со сцены шли не ноты, не звуки, чтобы меня захватило. Иначе отвлекаюсь, начинаю смотреть по сторонам, что там делается. Недавно Андрей Борейко спросил после концерта: «Ну как?». Я засмеялся: «Даже не спал». Часто борюсь со сном на концертах.

— Директор филармонии борется со сном?

— Конечно. Музыка расслабляет. Я раньше любил сидеть сзади в фойе, приложив голову к холодной стене. Впадаешь в особое состояние: всё слышишь и вроде уже не здесь.

— Часто сидите в зале потому, что хочется послушать этого композитора, исполнителя?

— Когда приезжают звёзды, всегда хочется.

— А с какого уровня для вас начинается звезда? Луганский или Репин — звёзды?

— Конечно. Потрясающие музыканты.

— Вам важно смотреть на сцену? Или только слушать?

— Смотреть неважно. Больше слушаю. Когда сам играл на баяне, всегда с закрытыми глазами. У меня очень хорошая зрительная память, помогала ноты «листать». Это же совсем другое ощущение, когда с закрытыми глазами.

— У Гии Канчели в произведениях много пауз, которые он тоже считает музыкой. Для вас есть такая тишина, которая звучит по-особому?

— Где я живу — такая тишина. Когда Дмитрий Лисс туда приехал, первое что спросил: «А почему так тихо?». Дом стоит на задворках, за огородами, вокруг никого. Тишина хорошо восстанавливает. Иногда вдруг заставляет думать, анализировать, планировать. Но у меня есть защитная реакция: с детства могу заснуть где угодно.

— И даже за рулём?

— И за рулём засыпаю. Поэтому жвачка всегда под рукой.

— Лучший отдых?

— Смена действий. Раньше я бы сказал, что спорт. Сейчас — нет.

— Даже на лыжи не встаёте? Лес-то рядом…

— Нет. Я — игровик.

— Игрок по сути?

— Да. Я очень хорошо играл в карты. Даже зарабатывал этим в студенчестве. Безбедно существовал.

— Себя считаете мажорным человеком или минорным?

— Ха! Интересно! Наверное, всё-таки мажорный.

— А людей подбираете созвучных?

— Главный принцип отбора — желание, хотение и умение решать задачи, которые в данный момент актуальны. Я, честно, и ошибался часто. К сожалению. Доверял.

— Не поверю, что вы — слепо доверчивый?

— Не слепо, но доверчивый. Если ты работаешь со мной — значит, я доверяю. Если не доверяю — значит, не работаешь.

— Профессиональная усталость одолевает?

— Устал, конечно. Ещё не готов так, чтобы уйти и отрезать. Но уступить место надо вовремя, иначе пересидишь, и за тобой никого не будет. Нужен разгон, чтобы всё успеть передать.

Колотурский сделал своё дело. Колотурский может уходить? Фото из архива филармонии.

— Ещё можно куда-то вернуться и пойти по другому маршруту?

— По другому — нет. Хотя филармонией мы и идём по минному полю. Потому что первые.

— Взрывается?

— Бывает…

— Вы счастливый человек?

— Да. Для счастья немного надо. Вернее — не так. Надо всего, но понемногу.