К слову, о языке: русский – неродной для Теодора. Он родился в Греции, там окончил теоретический факультет и факультет струнных инструментов Первой греческой консерватории в Афинах. А затем обучался на дирижёрском факультете Санкт-Петербургской государственной консерватории, он – ученик русской, петербургской школы. В беседе он рассказал о мастере, которым восхищается сам – об австрийском композиторе и дирижёре Густаве Малере.
– Густав Малер – если вы знаете его партитуры – имел обыкновение писать абсолютно всё в нотах. В каждом такте есть указание, как это должно быть сыграно. Он делал такие акценты и такие эффекты, что было видно, Малер – огромный знаток оркестра, потому что он прекрасно знал, как музыканты будут звучать, если выполнят все его указания.
Такие приёмы он применял и на чужих партитурах, даже на произведениях Бетховена. К примеру, с музыкой Чайковского он и вовсе работал как композитор. Ведь у самого Чайковского партитура написана очень аскетично – и если ты играешь то, что написано, это не значит, что ты сыграешь то, что он задумал. И главное, Пётр Ильич Малера как интерпретатора принимал – он делал именно то, что Чайковский хотел услышать. Потому что до Малера все читали партитуру очень приблизительно, а он это сделал крайне скрупулёзно и честно.
Дирижирует Теодор Курентзис. Густав Малер, симфония №3 ре минор. Часть VI «О чем рассказывает любовь»
Кстати, наша петербургская дирижёрская школа отчасти имеет отношение к методам Малера. Мой профессор Илья Мусин и его коллега и одноклассник Евгений Мравинский – оба учились у легендарного Николая Малько, который, в свою очередь, учился у ассистента Малера.
Курентзис в словах, как и в музыке, ищет самый точный образ, не умея подходить к вещам просто. Когда мы продолжаем говорить о Чайковском, которого он исполнял в Екатеринбурге, эта черта его характера проступает наиболее явно.
– Чайковский – композитор, которого ты никогда не узнаешь и всегда будешь знакомиться с ним впервые. В периодах безопасности ты его не поймёшь – он будет для тебя загадочным, чужим. Но вот когда наступает боль, тогда твоя душа отзывается – ты будто бы снова знакомишься с этой музыкой. Например, Шестую симфонию я дирижирую раз в пять лет. Ты не можешь эксплуатировать эту музыку, потому что ты должен говорить через свой личный опыт. Были очень долгие периоды в жизни, когда Чайковский меня утешал. Были периоды, когда он «спал» и не говорил ничего.
Курентзис сравнивает музыку Чайковского с русской матрёшкой, которая раскрывается постепенно.
– Погружаешься глубже и глубже в это одиночество – и ты кричишь – и чувствуешь, какая плохая акустика – бесконечность. И этот мрак, это страдание в музыке Чайковского – это и есть самая потрясающая, наивная и бесконечная красота. Есть какая-то определённая температура, которую мы с оркестром давно пытаемся назвать, при которой микроб эстетики умирает, и музыка становится искусством. Это опыт подлинности – ты должен находиться в середине пожара, молнии, и ты не можешь это передать через эстетику – у тоски нет эстетики. И у одиночества в тяжёлом виде тоже нет.
Когда речь заходит о смерти Чайковского, Курентзис отрезает:
– Много говорят, как Чайковский мог умереть от холеры, заразившись ею в центре Петербурга… Но Чайковский явно умер от тоски. Это самый знаменитый композитор своего времени. Его все восхваляли, но эта слава была ему не нужна. Постоянно находиться в этом состоянии – как испытывать удары ножом: первый раз очень больно, второй – ты привык, а третий раз это проявляется в искусстве. Чайковский умер от тоски – есть такая холера. Хуже, чем чума.
Первый раз с Теодором Курентзисом мы беседовали почти пять лет назад, когда он приезжал со своим оркестром в Екатеринбург на Симфонический форум. Такого ажиотажа, как сейчас, не было – на пресс-конференции в «Высоцком» собралось журналистов семь-десять – не больше. Хотя уже тогда было ясно, что перед нами весьма неординарный музыкант.
Из большого конференц-зала мы даже переместились в холл за небольшой стол – беседа получилась довольно камерной. Теодор с упоением рассказывал, почему решил работать в Перми, и про так называемый план «Б» – он считал, что будущее за такими городами, как Екатеринбург, Омск, Новосибирск, а столицы уже обречены. Слушая его, мы думали – ну поиграет Теодор год-другой в Перми – и всё, отправится покорять новые, более далёкие берега (уже тогда за плечами Курентзиса было четыре «Золотые маски»). И план «Б» – скорее запасной, если всё-таки не удастся дотянуться до главных залов страны и мира. Мы ошибались.
За эти пять лет он сумел доказать и состоятельность плана, и то, что музыкальная столица действительно переместилась в Пермь. Вот только сам город оказался не готов к новой роли – об этом Теодор заговорил сейчас.
– Да, я провёл всю свою молодость в Перми, на периферии, потому что считаю, что здесь есть талант, здесь чистое поле, а значит – не надо разрушать, чтобы строить. Однако в связи с моим творчеством и тем, что оркестр musicAeterna сделал – это уже вышло из контекста возможностей периферии. Сейчас нужна или мощная поддержка, чтобы двигаться так же… или надо закрыть проект.
Сегодня разные европейские города воюют за то, чтобы мы участвовали в их фестивалях. Зальцбург хочет Моцарта, Вальцбург – Генделя… И да, они борются – кто получит наш провинциальный уральский оркестр. Мы выступаем в лучших залах с лучшими солистами мира.
И я не могу снизить градус и не делать вместо качества «А» спектакли качества «В» и «С». У нас лаборатория, и мы пришли в провинцию не из-за того, что нас не брали в другие места. Мы пришли, чтобы делать здесь штучную, а не заводскую работу. Это как если ты растёшь и растёшь, и твой пиджак тебе уже мал – начинаются проблемы. В Перми у меня всё время идёт «партизанская война», чтобы найти деньги на следующую постановку. Это очень большие деньги. Нам дают средства, которых хватит на две постановки, а просят сделать пять. И решение такое – или создаёшь полуфабрикаты, или сам ищешь деньги для ещё трёх.
Оркестр musicAeterna Пермского театра оперы и балета под управлением Теодора Курентзиса исполняет "Танец рыцарей" из "Ромео и Джульетты" Сергея Прокофьева
Уже под занавес вечера мы говорим о философии, мировоззрении – впрочем, всё это тоже для Курентзиса вращается вокруг музыки.
– Наша проблема в том, что в жизни мы можем немного вкусить рай: мы умеем чувствовать счастье. Мы в какой-то степени вдруг узнаём, как должно было бы быть, а потом теряем это ощущение и всё время живём с чувством контраста. Музыка – это отзвук рая. Если найти этот отзвук, усилить его через сердце, то мы в силах создать несколько мгновений рая на Земле. Боль – это то, что испытывает бессмертное существо… перед смертью. Музыка, которая исполняется с болью – музыка сострадания. Это когда ты находишься в темнице и вдруг видишь надпись: «Не волнуйся, я тут был и выбрался отсюда».