«Когда я впервые услышал джаз, он мне страшно не понравился…»

С народным артистом России, легендой отечественного джаза Даниилом Крамером мы встретились за час до начала его концерта в Екатеринбурге. В зал клуба «ЕverJazz» постепенно собиралась публика — непременно утончённая, хотя атмосфера клуба как-то не сразу соотносится с внешним видом зрителей. Дам в таких роскошных туалетах встретишь разве что в филармонии и на премьерах в театре оперы и балета. И здесь — на концерте Крамера.

«К студентам на первый концерт хожу с пивом»

Сам Даниил Борисович вместе с музыкантами, участниками сегодняшнего концерта, сидел за столиком в совершенно будничной рубашке, ещё не переодетый к концерту. Пил чай и никуда, казалось, не спешил. Мы подсели к нему за столик...

— Даниил Борисович, только что у вас закончилась репетиция. Уже меньше часа до начала концерта, а вы сидите, пьёте чай вместе с нами… Неужели не нужно настроиться?

— Нужно. Вот мы с вами поговорим, а потом вместе с другими участниками концерта уйдём, у нас там есть небольшая комнатка. И будет минута тишины — но только минута. Больше нам не нужно. Будем молчать друг в друга.

— Чтобы концерт прошёл удачно, что нужно сделать?

— Настроение иметь. Не только нам, но и публике. Если публика приходит с настроением: «Ну-ка, ну-ка, что ты нам сегодня покажешь» — это плохое настроение.

— Насколько важно, много ли людей в зале?

— Это у всех индивидуально. Для меня важно одно — сколько людей ни есть в зале, все мои. Это я ещё с детства для себя определил.

— Даже если так случится, что в зале окажемся только мы? Хотя, разумеется, такого не случится…

— Сыграю даже в пустом.

— Есть ли разница, где играть? Здесь атмосфера клубная, а вам часто приходится играть в больших, солидных залах, и в нашей филармонии в том числе. Имеет ли это значение?

— Имеет. В клубе, с одной стороны, проще, но есть и минусы. Я, например, ненавижу, когда стучат вилками, но самое страшное — это кофемашина (смеётся). Представьте, в музыке важная, драматичная пауза, и вдруг… Соло кофемашины: «пшшшш». Или официант роняет поднос со стаканами… Ладно, уронил и разбил — это громко, но быстро. А вот если начинают их мыть и они звенят… Но это часть клуба. Понимаете, существует такая штука как клубная культура. В России она пока не очень хорошо развита. Часть этой культуры — обучение обслуживающего персонала. Однажды в клубе у Бутмана и в клубе «Дуровъ» мне пришлось остановить концерт и в микрофон задать вопрос обслуживающему персоналу: «Зачем слушатели купили билеты? Чтобы слушать музыку или послушать, как вы моете посуду?».

— Вам что-нибудь ответили?

— Нет, но посуду стали мыть тише (смеётся). В известных нью-йоркских клубах, кстати, обслуживающий персонал имеет музыкальное образование и неспроста там работает, и к тому, что происходит в клубе, естественно, они относятся по-другому.

— То есть вы морально готовы, что и сегодня будут стучать вилки, звенеть посуда, и как-то себя внутренне настраиваете на это?

— Я просто попробую всех, кто будет стучать вилками, заставить их положить. Я сделаю это музыкой. Я даже своим студентам часто говорю: «Я на твой первый концерт приду, возьму пиво — вот заставишь меня поставить пиво, значит, музыкант…»

— И ходили так, с пивом?

— Ходил, я не вру. А вот заставить меня поставить пиво… Я ведь не просто слушатель, а паршивый профессионал. Я ведь слышу каждую лажу, я ведь своего студента знаю как облупленного…

— То есть не удавалось никому? Может, пиво было слишком хорошим…

— (Смеётся). Всяко бывает. Но о студенте, который заставит отставить бокал, каждый педагог мечтает.

«Мы не машины»

— Кто был для вас самым важным учителем в музыке?

— Музыкой я начал заниматься в три с половиной года. И уже с пяти лет у меня были такие учителя, которых я до сих пор называю папой и мамой. Это неслыханное везение. Это и есть то, что сейчас называется старой русской и советской музыкальной школой, которая воспитала Римского-Корсакова, Скрябина, Шостаковича. За мной следили — на какие концерты я хожу, что читаю, чем занят. Моя учительница купила билеты, посадила меня в поезд, привезла меня в Москву, чтобы передать с рук на руки тому педагогу в Москве, которому он считала нужным передать. Ну где сейчас это найдёшь?

— А почему флейта?

— Не знаю, кто-то был знакомый флейтист… Мама ему сказала — пойди посмотри, что он там из себя представляет. Но он меня на флейте не учил играть, он меня научил общей грамоте. Я за месяц всё это выучил — нотный стан, до-ре-ми-фа… Он пришёл и сказал — либо я его на флейте учу, либо ищите ему инструмент. И что-то флейта маму не впечатлила.

— Вас наверняка считали вундеркиндом?

— Я им не был. Я до 14 лет всегда был честным талантливым вторым. Всегда были те, кто мог лучше, чем я. Хотя очень старался. Я позднего развития человек… А вот после 14 уже мало кто меня мог обставить.

— Да, в возрасте 14 лет вы стали победителем Республиканского конкурса как пианист (I премия) и как композитор (II премия). Эпоха «второго» кончилась. Помните свои впечатления от тех событий?

— Знаете, я мало что помню сейчас. Потому что, когда идёт подготовка к конкурсу, ничего не замечаешь… А кроме того, я был ребёнком. Я же не был своим преподавателем, мамой, которые знали, какие подводные течения вокруг меня разыгрываются. Меня вообще всё мало интересовало, кроме одного — я знал, что должен играть. Знал, что должен попытаться выиграть. Потом я уже понял, насколько меня тогдашняя советская ситуация обидела. Потому что, насколько я знаю, по условиям этого конкурса первая премия должна была ехать на международный конкурс в Прагу, и наступил тот случай, когда я узнал, что значит быть евреем. Вторая премия тоже не подошла: фамилия Зильберман — нехорошая фамилия. Крамер вроде бы получше звучит, но тоже недостаточно хорошо. Поехала третья премия. Ну что тут сделаешь…

— Музыка в детстве была в тягость или в радость?

— Однозначно не бывает. Это неотделимо. Есть вещи, как в любом другом виде работы, которые делать не хочется — например, сидеть три часа с упражнениями. Ну скукота. Пушкин, когда написал «Труден первый шаг и скушен первый путь», знал, о чём он писал. А есть вещи, без которых жить не можешь, и из-за этого терпишь. Мы сейчас на гастролях терпим переезды, перелёты, смену времени — думаете, очень хочется? — вместо своего дома ночевать в поездах с незнакомыми людьми, обедать то в одном ресторане, то в другом — после одного живот болит, после другого не очень… Считаете, это — радость? Но за возможность говорить с людьми в разных городах на языке музыки мы готовы терпеть. За всё нужно платить в этой жизни — за возможность заниматься музыкой, быть приглашаемым, известным… Закон Ломоносова — Лавуазье — неумолимый… Никуда от него не денешься. Знаете, я хорошо помню момент, когда мама сказала, что я могу из простой музыкальной школы перейти в специализированную. И она мне очень подробно описала, чего я лишаюсь. И я взвесил всё это и понял, что готов отказаться от «нормального детства», зато у меня будет музыка. Видите, и тогда, и сейчас работал этот закон…

— У каждого города всё равно есть свои характерные черты. В Екатеринбурге подмечаете что-то в публике, в людях? Вы как-то говорили, что на фестивалях екатеринбуржцы привыкли ходить только на гала-концерты…

— Есть такое. Люди думают, что вот на гала-концерте все потихонечку выступят, и вот всех-то я и посмотрю. И я всё время ругался и объяснял екатеринбургской публике, что ни фига они в таком случае не видят (смеётся). Потому что гала-концерт — это шоу, а все серьёзные, настоящие программы даются на самом фестивале. И их специально готовят, на то он и фестиваль. В общем, я уже 21 год здесь слушателей воспитываю. А особенность екатеринбургской джазовой публики, которую подметил уже давно — это её филармоничность. Хорошая особенность, но она накладывает на музыканта очень большую ответственность. Для филармонической джазовой публики совсем нелегко играть.

Обожаю такую публику, просто обожаю. Они оценят любую твою находку — на 100 процентов, но и любую твою гадость тоже оценят…

— Неужели даже сейчас вы этого опасаетесь?

— Братцы, ну мы не машины, мы живые люди, какие бы мы ни были хорошие и профессиональные — такие-сякие, но мы живые… Один концерт лучше, другой хуже.. Сегодня получилось, завтра нет! А как вы представляете? Что если я успешный музыкант, то я каждый раз успешно играю? Никто не машина. Nobody’s perfect.

— Самый неудачный концерт помните?

— Никогда не скажу! (смеётся). Это моя личная тайна…

— Тогда давайте о хорошем — самый фееричный, мощный концерт?

— Мюнхен, 1997 год. И это осталось в Ютьюбе, посмотрите обязательно.

— Что же там произошло?

— Вот Его спрашивайте (показывает наверх). Это когда тебя сверху стукает, и ты не знаешь, как это у тебя получилось. И повторить не можешь. Озарение.

— Вы согласны с тем, что музыка — это божественный дар?

— А можно я отвечу вопросом?

— Разумеется…

— А что является не божественным даром? Быть хорошим инженером, поваром, водителем — это всё божественный дар. Есть нечто, чему нельзя научиться, и вот сколько бы твой конкурент не учился, он так, как ты, это всё равно не сделает. Просто потому, что у тебя на это дар. Музыка тут ни при чём. Я вообще убеждён, что все дети рождаются гениальными. Есть только вопрос — сумели ли родители отыскать гений своего ребёнка. Поэтому мы, собственно, и кидаем ребёнка во все тяжкие. Те, кого мы знаем как известных учёных, музыкантов, художников — это те, кому повезло найти свой дар. Но дар есть у всех. Те, кого мы считаем середняками или неталантиливыми, на самом деле просто не нашли свой дар.

— Вы никогда не сомневались, что идёте по правильному пути?

— Нет, у меня сомнений не было никогда. У меня никогда не было вопроса, чем я буду заниматься в жизни, и я даже не представлял, что я буду заниматься чем-то другим…

«Талантливый, но типичный еврейский пентюх»

— Самое первое музыкальное впечатление, может быть, когда впервые поразились музыке?

— Помню. Я помню, как ребёнком я не смог впервые оторваться от классики… Был такой фортепианный гениальный дуэт — Сорокина — Бахчиев. Своей любовью к Шуберту я обязан этим двум людям. Они так его играли фортепианным дуэтом, что я не мог оторваться… У меня тогда был бобинный магнитофон — и я затёр эту плёнку. Я был где-то в классе четвёртом. Вот так впервые я по-настоящему понял, что такое любовь к музыке.

— А джаз когда впервые услышали?

— Когда я его впервые услышал, он мне страшно не понравился. Это было в Харькове. Завели меня в какой-то подвал, где сидели ребята и на раздолбанных инструментах что-то изображали. Пожал плечами — сказал, хрень какая-то.

— В какой же момент он тогда вам понравился?

— Вот это я знаю точно. На первом курсе у меня появилась девушка. Она была из Орджоникидзе (ныне Владикавказ). А я тогда был харьковский пентюх — да-да, именно так — пусть талантливый, но типичный еврейский пентюх, в силу способностей поступивший в Москве без всяких лап волосатых. А она была продвинутая, первая красавица в Гнесинке. И никто не понимал, как это могло произойти (смеётся). Первым не понимал я. Что она видела в парне, который носил костюм фабрики «Большевичка» и брюки фирмы «Муля, не нервируй меня»?

— Так в талант наверняка и влюбилась?

— Чёрт его знает. Во всяком случае, однажды она заявила: пойдём на джазовый концерт. Я говорю — зачем на джазовый, лучше бы пошли в Большой театр… Но когда женщина говорит «хочу»… В общем, она меня повела на Калининский проспект, ныне Новый Арбат, тогда там находился концертный зал «Октябрь». И там выступал Чижик (Леонид Чижик — заслуженный артист РСФСР, джазовый исполнитель. — Прим. авт.) с сольным концертом. Я приготовился поскучать, но вдруг… Он меня сломал. Я вышел оттуда, у меня отвисла челюсть, я ничего не понимал. Если то, что я слышал в Харькове, был джаз — то что тогда вот это? Тогда я задумался — как это так, такая клёвая музыка, и я не умею, я прохожу мимо? Я просто влюбился, элементарно влюбился! Если бы не тот концерт, не было бы джазового музыканта Крамера — был бы обычный классический музыкант, не умеющий играть джаз, не любящий играть джаз.

— Что же стало с той девушкой?

— Живёт в Канаде.

— Она сыграла серьёзную роль в вашей жизни…

— Более чем. Даже моя жена не ревнует, она знает эту историю.

— После того концерта начали учиться джазу?

— Да, но дело в том, что в 1979 году джазу никто не учил… И информации не было. На последние деньги купил какой-то старенький японский кассетный магнитофон и продирался сквозь глушилки в «Голос Америки»… Пытался снимать, пытался копировать стиль. Причём до слёз: пока слушаю пассаж — всё слышу, всё понимаю. Сажусь играть — тупой как валенок, было ужасно. Я просто сидел и изобретал велосипед. Я потратил на это хреново количество лет. Как мне сейчас жалко этого времени…

— В одном из интервью вы сказали, что музыкант всегда должен знать, для чего выходит на сцену и что хочет донести до зрителя. Тогда что хочет донести музыкант Крамер до своей публики?

— Вы хотите, чтобы я словами рассказал то, о чём рассказывает музыка? Тогда она перестанет быть нужной и перестанет быть музыкой. Ты просто должен знать: у тебя есть в душе Нечто. Вот пришли вы — зрители. Купили билеты. Я выхожу, и я должен показать это Нечто, отчего вы захотите прийти ещё раз вместо того, чтобы купить диск или посмотреть концерт по телевизору, или вообще уйти на выступление к кому-то другому. Это Нечто живёт внутри меня, но должно поселиться и в вас тоже. Что это — я не знаю, просто твёрдо знаю, что оно есть. Как бы мы не пытались рассказать об этом словами, будет враньё. На то это и искусство — оно делает то, что словами не передашь.