— Книга должна встретиться человеку в определённый момент жизни — тогда она остаётся в памяти. В моей жизни таких книг несколько: «Три мушкетёра» Дюма, «Колыбель для кошки» Воннегута, но, пожалуй, самой важной из всех стал трёхтомник Ильи Эренбурга «Люди, годы, жизнь».
Я рос обыкновенным дворовым пареньком. Всё свободное время проводил за играми с приятелями, и, кроме школы, нас больше всего волновало, от кого на этот раз достанется — от «парковских» или от «поселковских»: район, где я жил, находился между парком Маяковского и Заводским посёлком, поэтому местные хулиганы били нас по очереди…
Книга Эренбурга попала мне в руки совершенно случайно. Благодаря этому событию я впервые узнал о Пикассо, Модильяни, Сезанне, Ахматовой, Мандельштаме, Цветаевой. Читал я её поначалу с некоторым сопротивлением, но всё, о чём писал автор (его имя я тоже слышал впервые), было новым, и мне отчаянно хотелось узнать больше. (Конечно, присутствовало и честолюбивое желание рассказать о прочитанном в классе, блеснуть перед девочками, как же без этого?)
Я записался в библиотеку Белинского — в пятнадцать лет читательский билет получить было нельзя, но я нашёл лазейку — и проводил там всё свободное время. Школьные занятия отошли на второй план, потому что внезапно мне открылся удивительный мир — мир искусства, мир мысли, мир парадоксов, открытий и фантазий. И он оказался более интересным, нежели мир тангенсов и котангенсов, на которых я неизменно проваливался.
В библиотеке я часами разглядывал альбомы, читал книги. Одна книга влекла за собой другую, а каждое новое имя вело к следующему. Так я узнал о Таирове, затем прочитал Льва Рудницкого «Режиссёр Мейерхольд». Тогда впервые возник мой интерес к театру, но попал я в него, скорее, по воле случая. Меня отчислили с филфака. Мама ругалась, что я нигде не работаю и не учусь, и как-то раз мне позвонил приятель и сообщил: «Есть две работы: завхоз в картинной галерее и администратор по сельским гастролям в Свердловском драматическом театре». Мы подбросили монетку — так я и попал в театр. А у театра, как сказал однажды критик Анатолий Смелянский, «глаза колдуньи». Достаточно раз в них заглянуть — уже не освободишься…
Но не будь книги Эренбурга, мой диалог с искусством мог бы начаться значительно позднее или не начаться вовсе. Поэтому «Люди, годы, жизнь» в моих руках оказалась как нельзя вовремя, открыв территорию, которую впоследствии я продолжил исследовать самостоятельно.